Неточные совпадения
— Брось меня, брось! — выговаривала она между рыданьями. — Я уеду завтра… Я больше сделаю. Кто я? развратная
женщина. Камень на твоей
шее. Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь другую!
— А эта
женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся
шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
Минуту спустя вошла хозяйка,
женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на
шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.
На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только способна одна безрасчетно великодушная
женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на
шею, обхватив его снегоподобными, чудными руками, и зарыдала.
По длинным волосам,
шее и полуобнаженной смуглой груди распознал он
женщину.
А на сцене белая крылатая
женщина снова пела, рассказывала что-то разжигающе соблазнительное, возбуждая в зале легкие смешки и шепоток. Варвара сидела покачнувшись вперед, вытянув
шею. Самгин искоса взглянул на нее и прошептал...
Судаков сел к столу против
женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый,
шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове своей, на
шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «Русских
женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой
женщине. Ее горячая рука гладила затылок,
шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Через час он шагал по блестящему полу пустой комнаты, мимо зеркал в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен на него неодобрительно смотрели два лица, одно — сердитого человека с красной лентой на
шее и яичным желтком медали в бороде, другое — румяной
женщины с бровями в палец толщиной и брезгливо отвисшей губою.
Его слушали плешивый человек с сизыми ушами, с орденом на
шее и носатая длинная
женщина, вся в черном, похожая на монахиню.
Явилась знакомая — плоскогрудая, тонкогубая
женщина в кружевной наколке на голове, важно согнув
шею, она молча направила стеклянные глаза в лицо Самгина, а девчушка тревожно и торопливо говорила, указывая на него пальцем...
Она похудела, у нее некрасиво вытянулась
шея, а лицо стало маленьким и узким оттого, что она, взбивая жестковатые волосы свои, сделала себе прическу
женщины из племени кафров.
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом на
шее; маленькая
женщина сидела на земле, стаскивая с ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени свои, развела руками, свалилась набок.
Освобождать лицо из крепких ее ладоней не хотелось, хотя было неудобно сидеть, выгнув
шею, и необыкновенно смущал блеск ее глаз. Ни одна из
женщин не обращалась с ним так, и он не помнил, смотрела ли на него когда-либо Варвара таким волнующим взглядом. Она отняла руки от лица его, села рядом и, поправив прическу свою, повторила...
Праздная дворня сидит у ворот; там слышатся веселые голоса, хохот, балалайка, девки играют в горелки; кругом его самого резвятся его малютки, лезут к нему на колени, вешаются ему на
шею; за самоваром сидит… царица всего окружающего, его божество…
женщина! жена!
Вдруг сзади его скрипнула дверь, и в комнату вошла та самая
женщина, которую он видел с голой
шеей и локтями.
Он с ужасом побежал бы от
женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками
шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то
женщину, с голой
шеей и локтями, без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.
А Райский был смущен. Молодая
женщина, белая
шея, свобода в речах и обдаванье смелыми взглядами вскипятили воображение мальчика. Она ему казалась какой-то светлой богиней, королевой…
Его поражала линия ее затылка и
шеи. Голова ее казалась ему похожей на головы римских
женщин на классических барельефах, на камеях: с строгим, чистым профилем, с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица сдержанным смехом.
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые,
женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными
шеями и спинами, с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие головой.
Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная
женщина, в кисейном платье, с весьма открытой
шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.
А они ничего: тело обнажено, голова открыта, потому что в тростниковой широкой шляпе неловко было бы носить на
шее кули; только косы, чтоб не мешали, подобраны на затылке, как у
женщин.
Одна из этих
женщин, отбывавшая наказание за воровство, была большая, грузная, с обвисшим телом рыжая
женщина, с желтовато-белыми, покрытыми веснушками лицом, руками и толстой
шеей, выставлявшейся из-за развязанного раскрытого ворота.
Обсушившись на постоялом дворе, содержавшемся пожилой толстой, с необычайной толщины белой
шеей женщиной, вдовой, Нехлюдов в чистой горнице, украшенной большим количеством икон и картин, напился чаю и поспешил на этапный двор к офицеру просить разрешения свидания.
«Ничего ты не сделаешь с этой
женщиной, — говорил этот голос, — только себе на
шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть полезным другим. Дать ей денег, всё, что есть, проститься с ней и кончить всё навсегда?» подумалось ему.
Из тех трех
женщин, которые
шили, одна была та самая старуха, которая провожала Маслову, — Кораблева, мрачного вида, насупленная, морщинистая, с висевшим мешком кожи под подбородком, высокая, сильная
женщина, с короткой косичкой русых седеющих на висках волос и с волосатой бородавкой на щеке.
Рядом с ней сидела и также
шила мешки из парусины невысокая курносая черноватая
женщина с маленькими черными глазами, добродушная и болтливая.
Остальные
женщины, — все простоволосые и в одних сурового полотна рубахах, — некоторые сидели на нарах и
шили, некоторые стояли у окна и смотрели на проходивших по двору арестантов.
Целую ночь снилась Привалову голодная Бухтарма. Он видел грязных, голодных
женщин, видел худых, как скелеты, детей… Они не протягивали к нему своих детских ручек, не просили, не плакали. Только длинная
шея Урукая вытянулась еще длиннее, и с его губ сорвались слова упрека...
С 12 по 16 ноября мы простояли на месте. За это время стрелки ходили за брусникой и собирали кедровые орехи. Дерсу выменял у удэгейцев обе сырые кожи на одну сохатиную выделанную. Туземных
женщин он заставил накроить унты, а
шили их мы сами, каждый по своей ноге.
Роскошная
женщина. На руках и на ногах ее тяжелые золотые браслеты; тяжелое ожерелье из перлов и кораллов, оправленных золотом, на ее
шее. Ее волоса увлажены миррою. Сладострастие и раболепство в ее лице, сладострастие и бессмыслие в ее глазах.
Да, какую длинную бороду ты ни отпускай или как тщательно ни выбривай ее, все-таки ты несомненно и неоспоримо подлиннейший синий чулок, поэтому-то ведь я гонял тебя в
шею два раза, единственно поэтому, что терпеть не могу синих чулков, которых между нашим братом, мужчинами, в десять раз больше, нежели между
женщинами.
Она перешагнула, но коснувшись гроба! Она все поняла, но удар был неожидан и силен; вера в меня поколебалась, идол был разрушен, фантастические мучения уступили факту. Разве случившееся не подтверждало праздность сердца? В противном случае разве оно не противустояло бы первому искушению — и какому? И где? В нескольких шагах от нее. И кто соперница? Кому она пожертвована?
Женщине, вешавшейся каждому на
шею…
Дука́т, род медали, носимой на
шее женщинами.
Правда,
женщины иногда моют полы в канцеляриях, работают на огородах,
шьют мешки, но постоянного и определенного, в смысле тяжких принудительных работ, ничего нет и, вероятно, никогда не будет.
Нюрочка торопливо вбежала на крыльцо, прошла темные сени и, отворив двери, хотела броситься прямо на
шею старушке, но в горнице сидела мастерица Таисья и еще какая-то незнакомая молодая
женщина вся в темном.
— А за то, что нынче девки не в моде. Право, посмотришь, свет-то навыворот пошел. Бывало, в домах ли где, в собраниях ли каких, видишь, все-то кавалеры с девушками, с барышнями, а барышни с кавалерами, и таково-то славно, таково-то весело и пристойно. Парка парку себе отыскивает. А нынче уж нет! Все пошло как-то таранты на вон. Все мужчины, как идолы какие оглашенные, все только около замужних
женщин так и вертятся, так и кривляются, как пауки; а те тоже чи-чи-чи! да га-га-га! Сами на
шею и вешаются.
Тамара с голыми белыми руками и обнаженной
шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом — она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом, за который она и получила свою кличку, но с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди
женщин всего земного шара бывают только у евреек.
С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись огни люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами двигались
женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна
шей, грудей и рук.
Мари видела, что он любит ее в эти минуты до безумия, до сумасшествия; она сама пылала к нему не меньшею страстью и готова была броситься к нему на
шею и задушить его в своих объятиях; но по свойству ли русской
женщины или по личной врожденной стыдливости своей, ничего этого не сделала и устремила только горящий нежностью взор на Вихрова и проговорила...
Я очутился в небольшой и не совсем опрятной комнате с бедной, словно наскоро расставленной мебелью. У окна, на кресле с отломанной ручкой, сидела
женщина лет пятидесяти, простоволосая и некрасивая, в зеленом старом платье и с пестрой гарусной косынкой вокруг
шеи. Ее небольшие черные глазки так и впились в меня.
— С ним, конечно, едет Прейн, потом толпа молодежи… Превесело проведем все лето. Самый отличный случай для твоих первых триумфов!.. Да, мы им всем вскружим голову… У нас один бюст чего стоит, плечи,
шея… Да?.. Милочка,
женщине так мало дано от бога на этом свете, что она своим малым должна распорядиться с величайшей осторожностью. Притом
женщине ничего не прощают, особенно не прощают старости… Ведь так… а?..
Худенькая красивая
женщина — ее раньше Ромашов не заметил — с распущенными черными волосами и с торчащими ключицами на открытой
шее обнимала голыми руками печального Лещенку за
шею и, стараясь перекричать музыку и гомон, визгливо пела ему в самое ухо...
Эта она была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в то время, как она моет белье в корыте, и немножко
женщина с жемчугами на белой
шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас.
При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике я разглядел
женщину лет, может быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною
шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка.
Казак с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались. Ему было жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив
шею.
Женщина, спустив платок с головы на плечи, положила на стол крепкие белые руки, сцепив пальцы докрасна. Чем больше я смотрел на них, тем более он казался мне провинившимся сыном доброй матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он молчал смущенно, — нечем было ответить на заслуженные упреки.
В одном конце стола сидят
женщины,
шьют или вяжут чулки; за другим — Викторушка, выгнув спину, копирует, нехотя, чертежи и время от времени кричит...
Молодые и не совсем молодые
женщины, в одеждах, обнажавших и
шеи, и руки, и почти груди, кружились в объятиях мужчин в ярких мундирах.